М.В.Строганов

 Современные задачи изучения Грибоедова и как к ним подойти

Доклад С. А. Фомичева “А. С. Грибоедов. Итоги и проблемы изучения” подводит итоги многолетнего изучения жизни и творчества Грибоедова в XX в. Должен признаться, что этот доклад представляется мне не самым удобным прецедентным текстом для дискуссии. Во-первых, он является практически исчерпывающим по документальной своей основе; и если я могу добавить пару-другую не названных в нем источников, то это ничего не изменит в общей ситуации. Во-вторых, этот доклад безукоризнен по справедливости оценок. Это, впрочем, вполне естественно, потому что большинство грибоедовских проектов последних тридцати с лишним лет (если не все) были осуществлены по инициативе и под руководством самого С. А. Фомичева.

Конечно, можно предложить внести в этот доклад некоторые коррективы не только фактического характера. Можно, конечно, противопоставить ему какие-то контроверзы интерпретационного плана. Однако эти замечания тем более будут затрагивать только частности вкуса и пристрастий. Ну, что изменится, если я начну доказывать, что С. А. Фомичев напрасно уже столько лет пытается научными методами дезавуировать концепцию Ю. Н. Тынянова, которую тот высказал в предисловии к роману “Смерть Вазир-Мухтара”: “Было в двадцатых годах винное брожение — Пушкин. Грибоедов был уксусным брожением. А там — с Лермонтова — идет по слову и крови гнилостное брожение, как звон гитары” (Тынянов Ю. Н. Соч.: В 3 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 11). Дезавуировать влияние талантливого литературного произведения не сможет ни одно специальное исследование. И едва ли стоит тратить на это время и силы. Это то же самое как если бы современные историки Отечественной войны 1812 года взялись бы спорить со Львом Толстым как автором “Войны и мира”. Пушкин — винное брожение, Грибоедов — уксусное брожение, Лермонтов — гнилостное брожение. Этот яркий и художественно убедительный образ Тынянова возник в рамках поэтики модернизма. Уже в интродукции он настраивает читателя литературного сочинения на восприятие и художественное переживание различия между названными авторами, а этого уже и достаточно. И с писателем Тыняновым не стоит спорить по вопросу о степени справедливости этой очевидно несправедливой исторической концепции. Ведь Тынянов изобразил Грибоедова, который был старше Пушкина, человеком, который был сформирован эпохой после восстания декабристов. Но спорить с С. А. Фомичевым по поводу Тынянова я не буду: это и на самом деле частности. Пускай он считает “необходимым научное издание романа Тынянова с аналитичным комментарием, где нужно отметить все его намеренные многочисленные отступления от подлинных документов”. Оно на самом деле что-то объяснит в Тынянове, но не в Грибоедове.

Итак, исчерпывающий и безукоризненный доклад С. А. Фомичева не провоцирует читателя на бурные ответные выступления. Но если у меня нет желания возражать почтенному автору, это не значит, что обсуждать в принципе нечего. И не решаемым проблемам грибоедоведения и литературоведения в целом (как я их понимаю) посвящены мои следующие заметки.

Современная гуманитаристика, переболевшая вторым французским влиянием (первое, напомню, было во времена Екатерины Великой), стоит в недоумении перед вопросом: что делать? Изучать литературу по-старому не хочется, по-новому не умеется. Мы ведь только понахватались Лаканов да Железов, а критически их не переварили — откуда же новый подход найдется? Да и новый ли он будет, если эти Лаканы и Железы — вчерашний день, часу в шестом? Следует, справедливости ради и в утешение себе, сказать, что зарубежные коллеги испытывают, судя по всему, аналогичные проблемы. Находясь всё еще в рамках своей постмодернистской критики, они тоже, в общем, топчутся на месте, пытаясь соединением уже известных постмодернистских методик заменить настоящее движение вперед. Они теперь не национальности изучают и не гендер, но гендер и нацию вместе, не природу и не гендер, но эко-гендер, и т. д. Впрочем, это все-таки лучше нашего соборного стояния на одном месте.

Как мне кажется, выходом из этого методологического тупика может быть только подход к литературоведению (и гуманитаристике вообще) как к человековедению. Я уже давно выдвигал этот лозунг и в ряде работ пытался продемонстрировать принципы этого метода. Я уже в некоторых своих публикациях о Грибоедове применял этот метод, хотя только в последней из них сформулировал его именно в таковом качестве (Строганов М. В. 1) О литературной позиции Грибоедова // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995—1996. С. 138—146; 2) Еще о литературной позиции Грибоедова // Пушкин и другие: Сборник статей к 60-летию профессора Сергея Александровича Фомичева. Новгород, 1997. С. 180—187; 3) Из истории литературных отношений Грибоедова и Пушкина, или О “человековедении” как методе истории литературы // А. С. Грибоедов. Хмелитский сборник. Выпуск 9. Смоленск, 2008. С. 72—93). Попробую сейчас более определенно сформулировать свои позиции и в очередной раз применить их к Грибоедову. И применить их к Грибоедову не потому, что на это провоцирует тема нашей конференции, а потому, что и ранее постоянно делал это на грибоедовском материале.

В целом толкование литературоведения как человековедения укладывается в рамки историко-культурного подхода к литературе (другое дело, что в каждом отдельном методе этот историко-культурный подход реализуется различно), и этот переход от имманентного анализа литературы к историко-культурному вполне закономерен. Точно такой же переход совершился и во второй половине 1920-х гг., когда формалисты от анализа имманентно замкнутого литературного ряда перешли к изучению литературного быта, а в пределе — когда стали писать свою историческую прозу, стремясь понять в ней непосредственно человека. В этом отношении принципиальной разницы между Тыняновым как автором статьи “Архаисты и Пушкин” и Тыняновым как автором романа “Смерть Вазир-Мухтара” нет, и в этом отношении С. А. Фомичев имеет все основания оспаривать своего славного предшественника.

Итак, первый принцип литературоведения как человековедения состоит в том, что литературный текст является не сводкой “художественных особенностей” или архетипов, не воплощением заданной поэтики и не поиском какого-то нового взгляда на мир, а продуктом отношений автора с читателем и героем. Второй принцип изучения литературы как человековедческого материала предполагает подход к литературному процессу не как к смене стилей, методов и даже не как к смене жанров, но как к разговорам автора и читателя (которым чаще всего является другой автор) по поводу того или иного героя. Наконец, третий (но не последний) принцип литературоведения как человековедение предполагает, что, изучая литературный текст и литературный процесс, мы не имеем права прозевать главное — личность писателя, человека. Применяя все эти три принципа, в итоге, должно помочь нам решить любую историко-литературную и теоретико-литературную тему не как специфически литературную (вспомним одну из самоидентификаций формалистов — “специфисты”), но как собственно человеческую.

Меня уже упрекали за этот подход и надсмехались, применяя к моим текстам о Пушкине известные слова “человеческое, слишком человеческое”. Я ничуть не обиделся, потому что человеческое в любых отношениях лучше, чем нечеловеческое. Я и сейчас уверен, что меня непременно попрекнут тем, что я предлагаю якобы посудачить о Грибоедове как о соседе по коммунальной квартире или лестничной площадке. Но даже если бы дело обстояло именно таким образом, я не стал бы стыдиться в себе человеческого, когда и сам Грибоедов думал о человеке, а не о мотивах и архетипах. Однако в том-то и дело, что я вовсе не стремлюсь каждый факт художественного творчества осмыслять сугубо биографически и к каждому факту художественного творчества подыскивать прототипические ситуации. Я просто хочу сказать, что тот литературовед, который не понимает, что литературный (художественный, публицистический, критический) текст является человеческим свидетельством, ничего толкового ни про жанр, ни про композицию написать не сможет, он только нагромоздит наррацию на композиционную полифонию и скажет, что так и было.

Обращаясь теперь непосредственно к Грибоедову, я в настоящем выступлении смогу продемонстрировать только некоторые возможности предлагаемого метода. И хотя всякий писатель и всякий текст может быть освоен с помощью предлагаемого метода, я рад, что имею возможность начать именно с Грибоедова, потому что именно человека Грибоедова мы и не видим. (К примеру, человек Пушкин и человек Жуковский осмыслены в этом отношении лучше.)

Я предлагаю рассмотреть последний из выдвинутых выше тезисов: принцип литературоведения как человековедение предполагает, что за литературным текстом и литературным процессом нельзя прозевать главное — личность писателя, человека. Объяснимся.

Грибоедов вступает в литературу в качестве литературного сторонника князя А. А. Шаховского. Жанр, в котором Грибоедов дебютировал как драматург, рождался в творчестве Шаховского. И первая русская светская комедия “Урок кокеткам, или Липецкие воды” была написана незадолго до того, как сочинил своих “Молодых супругов” Грибоедов. Точнее сказать, работали Шаховской и Грибоедов над своими комедиями фактически параллельно, и грибоедовская комедия увидела свет рампы всего на 6 дней позднее, чем комедия Шаховского. Но, как известно, липецкий потоп поглотил в себе комедию Грибоедова, и Грибоедов оказался в фарватере Шаховского. Конечно, литературный стаж Шаховского был значительнее, чем стаж Грибоедова, но выступили они заединщиками, а получил Грибоедов роль только второго героя, роль наперсника и литературного сторонника Шаховского. Быть может, на роль любимца публики Грибоедов пока еще не претендовал и без обиды удовольствовался бы ролью правой руки, младшего брата, ближайшего к сердцу, наследника Шаховского, поскольку всё это были весьма почетные места. Но совершенно очевидно, что каждый автор хочет услышать какой-то отклик и на свое сочинение, а откликов-то фактически и не было. Поэтому когда Грибоедов написал эпиграмму “От Аполлона”, в которой все толки об “Уроке кокеткам” отлучались от подлинного искусства, он на самом деле приглашал поговорить о “Молодых супругах”. Не лишено смысла совпадение дат: цензурное разрешение номера “Сына отечества”, в котором была опубликована эпиграмма Грибоедова, состоялось 29 ноября 1815 г., ровно через два месяц после премьеры “Молодых супругов”.

Появление эпиграммы “От Аполлона” можно, разумеется, рассматривать как факт литературной полемики: Грибоедов выступил якобы на стороне Шаховского, и мы всегда именно так и смотрим на нее. Но прямой смысл эпиграммы вступает в противоречие с интерпретацией этого текста в рамках только литературной партийной полемики: Грибоедов выступает не от имени какой-то партии, а попытается занять над-партийную позицию. Ему не важно: “в укору” или “в похвалу” пишутся сочинения об “Уроке кокеткам”. Важно, чтобы они уже прекратились, потому что есть и другие замечательные произведения, например “Молодые супруги”. И дело не в том, что “Молодые супруги” написаны с отличных от Шаховского литературных позиций, дело в том, что написаны они Грибоедовым, мной. Это выступаление не имеет никакого отношения к литературной полемике “архаистов” и “новаторов”, “арзамасцев” и “беседчиков”, это всего-навсего личная позиция амбициозного человека. Но в этой амбициозности (слово это в нашем языке имеет отчетливые негативные коннотации) нет ничего плохого, напротив, она весьма продуктивна. Ведь если бы Грибоедов считал, что его место в литературе быть только подмастерьем у Шаховского, он никогда бы не написал “Горе от ума”.

Но была и другая причина для появления этой эпиграммы. Противники арзамасцы откликнулись на эпиграмму Грибоедова “От Аполлона” самым адекватным и наиболее приемлемым для ее автора образом. В частности, В. А. Жуковский писал П. А. Вяземскому 12 января 1816 г.: “Арзамасцы говорят, что твоего письма в здешних журналах печатать не надобно, потому что здесь уже было объявлено в „Сыне Отечества“ о мире — не надобно самим нарушать его!” (“Арзамас”: Сборник: В 2 кн. / Под ред. В. Э. Вацуро, А. Л. Осповата. М., 1994. Т. 2. С. 345). Архаисты же — в силу своей архаистической привычки XVIII в. биться либо до первой крови, либо до конца — никак не могли угомониться. Не успел Грибоедов прилечь поспать после своих трудов, как в окружение Шаховского проник М. Н. Загоскин и втерся в доверие к этому распорядителю репертуара петербургского театра. Загоскин написал, как мы помним, “Комедию после комедии, или Урок волокитам”. Сюжетно комедия Загоскина была связана с “Липецкими водами”: в каждой из них преподавался урок светским львам и львицам, волокитам и кокеткам. Но вся соль “Комедии после комедии” состояла в том, что в ней обсуждалась и защищалась комедия Шаховского. Премьера пьесы Загоскина состоялась 3 ноября 1815 г., и в литературе утвердилось мнение об искательстве Загоскина: “Загоскин сейчас понял, что нужно к нему подделаться и прежде всего получить право на его благодарность” (Арапов П. Н. Летопись русского театра. СПб., 1861. С. 243). Именно это искательство, как полагают современные исследователи, “определило и резкое отношение к „Комедии после комедии“ в кругу А. С. Грибоедова” (Панов С., Песков А. Комментарии // Загоскин М. Н. Соч/: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 746; ср.: Степанов Л. А. Эстетическое и художественное мышление А. С. Грибоедова. Краснодар, 2001. С. 99). И если это так, то вторая причина появления эпиграммы Грибоедова “От Аполлона” — искательство Загоскина.

Однако было ли это на самом деле искательство — вопрос на самом деле спорный. Почему-то в этой истории мы с большой легкостью отказываем Загоскину в искренности и считаем его выступление в защиту “Липецких вод” искательством. Однако венчали же Шаховского лавровым венком в “Беседе” безо всякого искательства, но именно искренно! И Грибоедова мы относим к сторонникам Шаховского, вовсе не предполагая в нем искательства. Зато никто из исследователей не пишет о том, что резкости Грибоедова против Загоскина (к ним мы еще обратимся) обусловлены именно чувством соперничества, которое испытывал Грибоедов к своему конкуренту, тем более что Грибоедов полагал (в известной мере справедливо), что силы их неравны. “Комедия против комедии” не была для Загоскина дебютным произведением, как и для Грибоедова не были литературным дебютом “Молодые супруги”. До “Комедии после комедии” Загоскин написал комедию “Проказник”, которая заслужила комплиментарные отзывы Шаховского, но была представлена на сцене только 15 декабря 1815 г., что и было воспринято современниками как расплата Шаховского за поддержку. Но Грибоедов до “Молодых супругов” написал только несколько статей общественно-политического содержания (несомненно, что ему принадлежали и другие собственно литературные сочинения, но они либо оставались неизвестными публике, либо, будучи опубликованы анонимно, не идентифицировались с ним). Грибоедов как комедиограф был более дебютант, нежели Загоскин, но добился большего успеха на сцене. Если “Комедия против комедии” выдержала всего несколько представлений, а “Проказник” — только два, то “Молодые супруги” долго не сходили со сцены. Но в печати откликов по-прежнему не было.

На фоне всех этих перипетий становится очевидным, что комедия Грибоедова и П. А. Катенина “Студент”, написанная летом 1817 г., была направлена против Загоскина, хотя литературная позиция студента Беневоленского свидетельствует о его карамзинско-арзамасских пристрастиях. Мы мало знаем о степени распространения этой не напечатанной комедии. Однако тот один-единственный факт знакомства с ней современников, которым мы располагаем, кажется нам очень ярким и убедительным. Дело в том, что Загоскин (именно Загоскин!) напечатал в “Северном наблюдателе” рецензию на очередное представление 4 октября 1817 г. “Молодых супругов” Грибоедова. В этой рецензии, признав известные достоинства комедии Грибоедова, Загоскин указал на целый ряд языковых погрешностей (не всегда справедливо) и дал ироническую оценку комедии в целом. Через два года после премьеры “Молодые супруги” не были уже новостью в литературно-театральном мире, поэтому для того, чтобы сесть за критический отзыв об этой пьесе, Загоскин должен был иметь какое-то специальное основание. Но никаких других оснований не было и нет, кроме “Студента”. Зато уж это основание более чем достаточное.

Итак, прочитав “Студента” или прослышав про “Студента”, Загоскин и отомстил Грибоедову своею рецензией, о которой Грибоедов нашел необходимым тут же сообщить не кому другому, а именно Катенину, соавтору по “Студенту”. А потом написал “Лубочный театр”, в котором злость (если даже не злоба) Грибоедова перехлестнула через все нормы приличия. О “Лубочном театре” я не буду говорить подробно, так как об этом произведении исчерпывающую информационную базу представил Л. А. Степанов (см.: Степанов Л. А. Эстетическое и художественное мышление А. С. Грибоедова. С. 93—106). Я только предложу читателю всю эту информацию перевести с языка борьбы литературных партий на язык бытового человеческого поведения.

В свое время Л. А. Степанов, учитывая мою человековедческую интерпретацию фактов ранней полемики Грибоедова и неявно полемизируя с ней, писал: “личностная окраска спора о балладах <…>, конечно же, не покрывает сущностных аспектов статей Гнедича и Грибоедова, но должна быть учтена. Чтобы правильно понять отклик Грибоедова, необходимо вникнуть в комплекс вопросов, поставленных статьей Н. И. Гнедича” (Степанов Л. А. Эстетическое и художественное мышление А. С. Грибоедова. С. 66). Я же предлагаю прямо противоположную процедуру. Литературная полемика должна быть учтена, но чтобы правильно понять отклик Грибоедова, необходимо вникнуть в личностные окраски литературных споров. В этом, собственно, и состоит различие наших позиций.

Впрочем, я вовсе не хочу сводить всю литературоведческую работу к интерпретационным техникам, поэтому, пользуюсь случаем, чтобы предложить небольшое уточнение в текст “Лубочного театра”. Текст этого стихотворения печатается по рукописи, поэтому, вроде бы, никаких проблем с текстом быть не может. Однако в этом стихотворении один фрагмент печатается следующим образом:

Они хоть не смешны, да сам уж он

(Грибоедов А. С. Полн. собр. соч.: В 3 т. СПб., 1999. Т. 2. С. 214—215).

Однако совершенно очевидно, что здесь трижды нарушено стиходеление, вследствие чего появляются холостые стихи, которых не должно быть по поэтическому заданию. Но разбиение на отдельные стихи двух строк Княгини и Княжны и Князь Фольгин и Князь Блёсткин объясняется тем, что оно имитирует театральную афишу, и поэтому с ним приходится смириться. Другое дело объединение в одном стихе двух: Они хоть не смешны, да сам уж он; это объединение не мотивируется ничем и мешает ритмически адекватному восприятию текста. Поэтому предлагаем следующее чтение:

А уж коли речь зашла о стихах, то не могу удержаться от еще одного замечания. Из воспоминаний С. М. Загоскина, сына Загоскина (Исторический вестник. 1900. № 1. С. 48), известна стихотворная записка Грибоедова к Загоскину, которая относится к тому времени, когда отношения драматургов стали дружескими:

Бич пороков и блинов!

Ныне Щепкин угощает

И приятельский свой зов

Чрез меня он посылает.

Приезжай на позабавить,

Аппетиту нам прибавить

И съестного поубавить.

Эта записка почему-то не вошла в последнее Полное собрание сочинений Грибоедова, вышедшее под редакцией С. А. Фомичева, хотя бы на правах Dubia. Между тем в Грибоедовской энциклопедии, подготовленной тем же С. А. Фомичевым, она включена в статью о Загоскине без каких-либо дезавуирующих авторство Грибоедова комментариев (Фомичев С. А. Грибоедов. Энциклопедия. СПб., 2007. С. 191). Вот деталь, которую следует прояснить.

Возвратимся к нашему сюжету. Что же дал наш очень краткий анализ (краткий — потому что все эти перипетии уже многократно описаны и специалистам известны, повторять их сейчас не следует)? Во-первых, мы теперь более ясно видим Грибоедова как человека — достаточно злого, большого забияку, очень амбициозного. Мы видим человека, не терпящего конкуренции и конкурентов и готового биться из-за каждой мелочи до конца. Во-вторых, мы видим, что на грибоедовском горизонте (во всяком случае, в ранние годы) важнейшее место занимает фигура Загоскина. Между тем вне рамок этого анализа фигура Загоскина просто не замечалась при обычном историко-литературном подходе, который базируется на представлении о литературном процессе как борьбе литературных направлений (они же принадлежали к одному направлению). В известной книге В. П. Мещерякова, главы которой названы именами литературных противников или союзников Грибоедова, нет главы “М. Н. Загоскин”, и весь материал о Загоскине включен в главу “П. А. Катенин” (Мещеряков В. П. А. С. Грибоедов. Литературное окружение и восприятие (XIX — начало XX в.). Л.: Наука, 1983). Л. А. Степанов, который в связи с тем же “Лубочным театром” много написал о Загоскине, место Загоскина в профессионально-писательской жизни Грибоедова тоже специально не выделил. Можно привести и другие примеры, но количество примеров увеличит и сам читатель. Введение же Загоскина в литературный кругозор Грибоедова дает нам возможность иначе представить расстановку сил в литературной жизни (не борьбе), а известные уже факты могут и должны быть перегруппированы иначе. Наконец, в-третьих, мы видим, что литературная полемика была и остается литературной полемикой, но она обязательно имеет личностную подоплеку. Те, кто занимался литературной критикой, хорошо понимают, что о незнакомых людях писать проще: можно быть и резким, и честным. Писать о знакомых людях всегда труднее: честность и резкость оборачиваются либо личностями, либо комплиментарностью. Всего в меру не бывает, либо пересолишь, либо недосолишь. Именно это мы и видим в маленьком (очень еще маленьком) русском литературно-театральном кругу начала XIX в.

В заключение вернусь еще раз к методу. Я вовсе не против изучения литературы как специальной формы художественного мышления и — как следствие — я не против изучения рифмы и композиции. Но кому нужны будут наши анализы рифмы и композиции, если мы не будем понимать литературного текста как текста о жизни и людях? А ведь мы ухитряемся прерывать в своих докладах цитаты таким образом: “За что страдальцем кончил он. Ну, и так далее”. Или сообщаем о “струе, которая рождается внутри лирического героя” — это по поводу “Фонтану Бахчисарайского дворца”. Я располагаю значительно большим материалом, записанным за моими коллегами, и этот материал убеждает меня, что если мы не понимаем анекдотизма того, что говорим, нас нельзя и на пушечный выстрел подпускать к литературе. Но если мы претендуем на более тонкое понимание текста, то мы должны строже отнестись и к нашим собственным восторгам по поводу статьи Грибоедова “О разборе вольного перевода бюргеровой баллады „Ленора“”, написанной в ответ на статью Н. И. Гнедича “О вольном переводе бюргеровой баллады „Ленора“”. Мы обычно восклицаем: какая, мол, статья Грибоедова глубокая и прозорливая! А на самом деле ругается он с Гнедичем, вот и все дела. И как мелочен Гнедич, так же точно мелочен и Грибоедов (вся литературная критика их времени была еще достаточно мелочна), хотя и есть у Грибоедова пара вполне справедливых замечаний.

Литературный быт не обязательно предполагает борьбу литературных партий. Как совершенно очевидно, никаких литературных партий не стояло за полемикой М. А. Дмитриева и А. А. Писарева с одной стороны и П. А. Вяземского и Грибоедова — с другой. Это была достаточно пустая перепалка. Но в этом нет ничего плохого: в конце концов, это были люди, и они не всё время позировали для обложек своих будущих книг, да и нравы общественной жизни были другие. Они жили и писали не для того, чтобы мы их изучали; они жили для себя. Они и не думали, что мы будем священнодействовать над каждым их словом (плохи они были бы как писатели, если бы думали об этом); так нам и не следует поэтому священнодействовать, но следует посмотреть на литературу как на человеческий документ. Наше видение Грибоедова во многом изменится.